Фазан - Страница 33

Да и он-то сам, может быть, не так виноват, как об этом долбит кран. Если б хоть ненадолго заставить его замолчать, можно было бы собраться с мыслями. Кран же не бог, с ним можно и поспорить, да и с богом спорили некоторые...

Иной раз он и впрямь, доведенный до отчаяния, вступал с краном в воображаемый спор.

— Ну не совсем же зря я прожил на свете, — ожесточенно возражал крану Федор Филатович, — ведь было же кому-то и хорошо со мной, весело, легко? Ведь украшал же я кому-то жизнь? Когда я появлялся, забывали же многие свои заботы? Ведь шла же от меня людям радость — пусть временная, пусть дешевая?

...А вот Варя, которую ты все время тычешь мне в нос, образцовая Варя, которая жила правильно, ни разу не солгала, не ошиблась, не растратила ни копейки из того немногого, что ей было отпущено, — кому была от нее радость?

Маме? Ну нет. И не сумела она, образцовая дочь, спасти маму, увезти с собой хоть насильно. Оставила на Клавдию. А ведь знала, что этого делать нельзя!

— Хочешь оправдаться? — ехидно подзуживал кран. — Ну валяй!

Нет, он не хотел оправдаться. Он уже ничего не хотел, кроме самой простой тишины. Чтобы он мог сам, без прокурорской подсказки, осмыслить прожитое, подвести итоги. Нужно ли ему уж так жестоко казнить самого себя? Но кран продолжал свое «waste». И не было на него управы. Даша не понимала, чего ему нужно было, до смерти, до зарезу! Чтобы замолчал, заткнулся, умер кран!

Лиза — та поняла бы.

Лиза, Лиза... И опять, и опять — она.

21

Сестра Кости. Даже трудно поверить, что брат и сестра, хотя внешне чем-то похожи. Оба высокие, остроносые, плечистые, но какие разные! Лиза — сама прямота, Костя — сама уклончивость. У него глаза с голубизной, с косиной, навыкате. У нее ни голубизны, ни косины, ни выката. Чисто серые глаза.

С веселой компанией брата она не сливалась. Не осуждала, но держалась особняком. Ушла из дому — в школе, где она преподавала физкультуру, выделили ей комнатку, ту самую, под лестницей, со скошенным потолком. Где еле умещались койка и стул. Где так отрадно было встречаться с Лизой, пить ее бедный суррогатный чай, жевать сухари.

Жилось ей нелегко. Но никогда не жаловалась. О доме покинутом не жалела. Что ее оттуда погнало? Наверно, какая-нибудь неправда. Кривда, по-старинному. Но я же был по уши в кривде? Как же она меня могла любить? Неизвестно как, но любила. И все-таки не стала меня искать, когда я пропал...

С чего у нас началось? Надо вспомнить. Давно не вспоминал. С похода на яхте. Как это я мог забыть? Тогда еще Лиза жила дома, но уже насторожившаяся, отгороженная. С Костей, впрочем, еще дружила. Он занимался парусным спортом, даже, кажется, был инструктором.

Осень, ветер. Пошли под парусами в залив. Четверо: Костя с очередной Ниной (Нина-певица), Лиза и я.

Идти было трудно. Лавировали против ветра, часто меняя галсы. Все ладони изрезали шкотами. Лиза помогала. Нина просто сидела на корме и хихикала, низко надвинув колокол-шляпку. Было холодно, но она не хотела запахнуть на шее пальто с пушистым воротником.

Осенняя, промозглая погода — и совсем открытая, откровенная шея. Тогда так носили. Барышни презирали шарфы. В «Золотой лихорадке» Чаплина можно и сейчас увидеть женщин в меховых шубках, распахнутых на шее. Странная, навязчивая открытость. Помню, с вожделением смотрел на Нинину голую шею, белое наглое горло, окруженное черным мехом.

Погода портилась. Ветер крепчал. Похоже, дело шло к наводнению. Краткими залпами брызгал дождь. Такелаж резал до крови. Темнело. Буря в Маркизовой луже — это тебе не буря в стакане воды. Немножко зазеваешься и оверкиль. Идти дальше опасно. Решили заночевать в Стрельне.

Тогда Стрельна была дачное место, и не из самых близких. Летом населенное, к осени опустелое. Пусто-пусто было в поселке. Пусто и черно: ни огня, ни человека. Дождь уже хлестал, хлобыстал. Измокли, иззябли. Забрались на террасу какой-то дачи. Окна заколочены, ни души. Темно, доски скрипят под ногами. Терраса большая, как зал.

Костя отвел его в сторону: «Ты меня понимаешь? Возьми на себя Лизавету». Он кивнул. Лизавета мало его привлекала, куда охотнее он «взял бы на себя» Нину с ее распахнутым горлом. Но дружба есть дружба. Две пары разошлись по разным углам террасы. Бревенчатые стены, конопаченные паклей. Пол ледяной. Попытался оторвать с окна доски — не вышло.

На Лизе было грубое, плотное пальто вроде военной шинели, ворот плотно застегнут. На голове красная косынка — общий признак трудящихся женщин тех лет. В своей буржуазной семье Лиза была демонстративно трудящейся, комсомолкой.

Сели на пол рядом, поджав колени. «Холодно?» — спросил он. «Да нет, ничего». — «А мне холодно. Особенно рукам». — «Отчего без перчаток?» — «А их у меня нет». — «Дайте ваши руки, — сказала она, — я их согрею».

Говорили на «вы». Тогда еще не было нынешнего огульного «ты» среди молодежи. На «ты» надо было еще перейти...

«Дайте ваши руки», — сказала она. Он дал. Она сунула их к себе за пазуху. Он обомлел: так это было просто, невинно, по-деловому. Согрела его руки на своей груди. Эта трезвая, теплая, крепкая грудь... Он был молод и пылок, отнюдь не наивен, но, право же, ничего не желал.

Руки согрелись, все остальное зябло жестоко. Пальтишко на нем было жидкое, на рыбьем меху («сигом» называлось оно дома, «на меху сига»). Прижались друг к другу, обнялись, оба пальто — «сиг» и ее шинель — положили, сверху. Постепенно согревались. Он все еще блаженно ничего не желал. В том углу, между Костей и Ниной, шла какая-то хихикающая возня, но он не слушал, не слышал. Весь был поглощен горячей невинностью — ее и своей.